Слово воина - Страница 92

— Братья мои, храбрые мои дружинники! — неожиданно поднялся из-за своего стола князь Гавриил и перекрыл общий гомон своим зычным голосом. — В сей торжественный день, день радости нашей, хочу поднять я чашу за тех, кого нет среди нас, но без кого не настало бы освобождения нашего. За воинов наших, за отца… — Голос правителя дрогнул, а на глазах неожиданно навернулись слезы. — За отца Кариманида, что до последнего вздоха заботился о душах наших, о благополучии. За того, кто сейчас радеет за нас перед Господом… — Князь снова запнулся, сглотнул, облизнул губы. — Была у него ко мне просьба… Последняя… Но думаю я, простит меня отче, коли нарушу я ее и храм новый, возведенный во славу Господа нашего Иисуса Христа, назову его именем, именем святого великомученика Кариманида!

Правитель осушил чашу и с грохотом опустил ее на стол.

Воины притихли. Некоторые из них перекрестились, прежде чем выпить за упокой, большинство же плеснули чуток вина на пол. Олег, чувствуя, как на сердце лег тяжелый холодный камень, не сделал ни того, ни другого. Он просто выпил, тряхнул головой, усилием воли разгоняя хмель, поднялся из-за стола.

— Чую я, рассвет скоро. Прощевайте, мужики, а мне пора.

— Ты куда, воевода? — приподнялся из-за своего стола правитель.

— Хазар нет, дороги чисты, — пожал плечами Олег. — В дорогу собираюсь, княже.

— Ты же воевода мой!

— Нет, княже, — покачал головой ведун. — Я тебе на верность не клялся, на службу не просился, платы не просил.

— Так проси!

— Не хочу, — вздохнул Олег. — Прости меня, княже… Не люб ты мне. Не хочу.

— Возгордился, — заиграл желваками правитель Мурома. — Возомнил. Что же, прощай… купец. Да пребудет с тобой милость Господня. Деяний твоих не забуду. Придешь — приму. Гостем окажешься — встречу с честью. Но коли ты мне не ратник, то и награды за службу не жди. Ступай!

— И тебе удачи во всем, княже, — поклонился ведун и вышел из зала.

На улице действительно уже светало. Олег вывел из конюшни своих лошадей, оседлал, навьючил. Поднялся наверх, в светелку, свернул медвежью шкуру, которую едва не забыл. Похлопал себя по карманам… Вроде все на месте. Зажигалка, кистень, который после обнаружения хазарского лагеря Дубовей вернул ему вместе с саблей. Два мелка, немного табака с перцем.

— Кажется, все…

Олег спустился во двор, замедлил шаг, обнаружив, что кто-то держит под уздцы его гнедую и ласково оглаживает ей морду. Однако, подойдя ближе, узнал знакомую фигуру воеводы.

— А, это ты. Легок на помине.

— Уезжаешь?

— Да, — кивнул ведун и принялся запихивать шкуру в суму.

— Зря ты так. Князь обиделся.

— Ничего, не все его по шерстке гладить. Хватит и того, что слово я ему подарил, которое теперь в церковь Христову обратится.

— Ты из-за церкви новой уехать хочешь? — рассмеялся воин. — Брось… Хочешь, рабочих разгоним, как появятся? Или просто спалим, как поставят?

— Нет, не хочу, — покачал головой Олег. — Не такой уж я праведник, чтобы учить кого-то, как жить полагается, во что верить. Пусть молятся христиане своему символу смерти, коли он им так дорог.

— Тогда почему, Олег? Что ты вдруг сорвался? Тебя за победу над погаными князь золотом, как сына родного, осыпать собирался.

— Сердце у меня щемит в этих краях, Дубовей. А почему… Словами и не объяснить…

— Перестань, странник! Лучшее лекарство от любой грусти — чаша вина и плечо друга. А христиан порубаем, они не тебе одному не любы.

— Ты не понимаешь, Дубовей… — замотал головой Олег. — Не решить этого силой. И кровью спора этого не разрешить. Хочешь узнать, что сказал мне преподобный Кариманид, прежде чем отправиться в ад? Он сказал, что нет силы, способной сломить славян в открытом бою. Но против Слова славяне бессильны. И прав этот проклятый богами чернокнижник, потому как этих Слов на Русь приходило немало. Сперва Словом было «Единоверие». Потом Словом стало «Окно в Европу». Потом — «Свобода, Равенство, Братство». Потом — «Демократия и Права Человека». И ведь слова-то вроде красивые да правильные, но вот что странно. Каждый раз из-за них на Руси нашей прекрасной потоки крови литься начинали, брат вставал на брата, земли пустели и рассыпались, словно чужие, сироты появлялись миллионами…

— О чем это ты, странник? — не понял воевода. — Какие слова?

— Счастливый ты человек, Дубовей, — затянул узел на мешке Олег. — Все-то тебе просто и понятно. А мне… Ты знаешь, Дубовей, если я когда-нибудь стану князем, то первым же указом прикажу рубить на месте голову каждому, кто посмеет учить людей счастью. И разрывать лошадьми того, кто призовет за счастье бороться.

— Почему?

— Потому, что счастье, это не… — Олег потер пальцами. — Это не что-то ощутимое. Это не то, что можно пощупать или измерить. Счастье — это состояние души. Разве можно бороться за чужое состояние души? Души можно или беречь — любые, или уничтожать — вместе с их носителями. Я ведун, Дубовей. Я борюсь со злом. Мне нет дела до того, во что верит или не верит человек или нежить. Мне важно, живет он в мире — или же за счет чужого горя. Мне нет дела до счастья. Моя работа там, куда пришла беда. Прощай, Дубовей. Будем надеяться, мы больше не увидимся. Просто потому, что в жизни твоей настанет благополучие и счастье. Прощай.

Середин взял коней под уздцы и повел их к воротам детинца. Привратник — совсем еще безусый юнец, утонувший в мягкой кольчуге с широкими рукавами, — уважительно поклонился, без вопросов отворил калитку. Так же без лишних вопросов проводила ведуна и городская стража, опустив, несмотря на ранний час, подвесной мост и распахнув ворота.